Эссе учителя
Душа - в рассвет! И вечен свет...
- Подробности
- Автор: Абрамовская Людмила Николаевна
Капли дождя стучат по стеклу. Нудно, монотонно: кап-кап, тук-тук. Город стал похож на аквариум, в котором кто-то в сером, синем, черном, реже – красном, желтом стремительно перемещается от одного козырька подъезда к другому, и кажется, это рыбки бросаются врассыпную от хищника, случайно попавшего в домашний аквариум.
…Хищнические интересы Лужина становятся очевидными в его монологе… Опять хищник и лужи: Лужин – лужи. Учитель говорит, и ее голос тонет в этих лужах, а может, его заглушает голос хищника Лужина? Бр-р-р… Сплошной каламбур!
Хочется засмеяться, услышав это слово, а не смешно. На ЕЕ уроках почему-то никогда не смешно, даже когда объявляется: «Юмористические рассказы Чехова» В этом объявлении всегда было что-то чопорное, несколько театральное. На доске ОНА не писала. Ни-ког-да. А иногда и «объявления» не было. Извольте, господа, обо всем догадаться сами!
Она – Алехова Генриетта Николаевна. Ее уже нет в живых, а имя ее до сих пор произносится с придыханием. Ее обошли школьные клички и дразнилки. Ее всегда называли только по имени-отчеству, фамилия Алехова заставляла стоять по струнке. Третий этаж школы как Голгофа. Кабинет в углу. Цифры на всю жизнь – 38. Открытая дверь, как будто здесь тебя всегда ждут. И, правда, ждали. Восемь, девять, десять вечера, а свет в таинственном 38-м все горит. Где кончается один урок и начинается другой? У уроков доброты и правды границ нет. Именно такими были наши уроки литературы.
Алехова смелая. Может, эта ее смелость и обязывала нас называть учителя по имени-отчеству? Смелость, видно, не только города берет, но и детские сердца.
Будучи студенткой, она подрабатывала домработницей у Любови Орловой, многих видела и многому внимала. А потом рассказывала нам о драме Фадеева и правде Солженицына, это с ней мы читали «Новый мир» и «Октябрь»: брали журналы друг у друга, как тогда говорили, на ночь, а потом невыспавшиеся, отрезвлялись ее коротким: «Прочитали? Ну-ну!». И ничего больше. Она говорила о Маяковском, почти признаваясь ему в любви ( и даже над доской – «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо»), потом читала Пастернака, а мы переглядывались: «Кто такой?», задыхалась, шепча блоковские строки о тайне мира. И ни слова фальши. К ней вообще удивительно подходили слова НЕТ, НИКОГДА, НИ ЗА ЧТО. Если любила (как Маяковского), это чувствовали мы, если нет – об этом говорили колебания сотрясаемого воздуха. Вот как сейчас: «Лужинская теория кафтанов, по сути, это теория обогащений одних и обнищания других…» Голос звучит размеренно, и мы понимаем, как ненавистна ей эта теория, ей, дочери осужденного в 30-х отца, высланной из столицы и застрявшей в северной глуши. Она пыталась вернуться к той, другой жизни, рисовавшейся ей огнями Москвы, и не вернулась. Может, потому что здесь были мы – ее ученики, и сын – ее судьба. Она спела свою песню через нас. Модные тогда агитбригады кочевали по стране. А наша – гремела! «Артек», «Орленок» - приглашения были ежегодными. Алехова сочиняла, репетировала, злилась и уходила. Чтобы вернуться с новыми идеями.
Альма-матер, альма-матер, старый драндулет
Мы зовем так нашу школу –
Лучше школы нет…
Она созидала, воспитывала, звала… Я помню ее «заступничество». Я не была ее любимой ученицей и не знаю, действительно ли были такие. После нескольких пропущенных учебных дней в 10 классе меня вызвали к завучу и объявили. Что поведение мое недостойно человека, рекомендованного к награждению золотой медалью. Нет и нети. Меня такой поворот не очень смутил. «Дело», из-за которого я пропустила злосчастные майские дни, казалось мне выше школьной суеты (на самом деле мы с подругой сажали огород ее бабушке, жившей в глубинке Костромской области, и попросту не смогли выехать вовремя не с конечной станции). Стращали моих родителей, звонили домой. Потом разговоры резко прекратились. Алехова подвела итог резюме: к знаниям это происшествие не имеет отношения. Потом я узнала, что в молодости она была отчаянная: выступала на собраниях, без оглядки на лица, бросалась на помощь, когда об этом еще только намекали. Казалось, по нам она проверяла себя. Вдруг неожиданное: будешь проводить школьную радиолинейку, текст напишешь сама. Вот это испытание! Но и похвала. Ведь тебе доверили, а не соседке по парте.
Сняла очки, нервно покусывает дужку. Встала. Не нравятся ей Лужин и Свидригайлов. Кривые зеркала теории Раскольникова. Тогда, в 80-е, такого в учебниках написано не было. Мы читали о положительных и отрицательных героях, об особенностях реализма и учили положение о роли партии в деле процветания литературы. Она таких слов не поизносила. Нет, Алехова не махала флагом и не звала на баррикады. Наши чувства она щадила. Она просто слов ТАКИХ не говорила, а говорила о вере, надежде и любви, о великом предчувствии перемен. И даже тогда это были предчувствия Блока, Маяковского, Ахматовой…
Думала ли она когда-нибудь, что ее будут вспоминать ученики? Вряд ли. Не тщеславна. НЕ чванлива. Некрасива. Все время «НЕ». Когда однажды телевидение снимало о ней сюжет, она все отговаривалась от крупного плана, стесняясь «бульдожьего» лица, как говорила о себе. Только когда она произносила это, я начинала вглядываться и искать приметы бульдога. На уроках обычно вслушивалась…
Когда-то моей маме Алехова сказала, что мной она гордится. Я боялась верить в это, слишком высокими и значимыми показались слова. А после ее смерти понимаю, что ответственна за них. Она гордилась мною, значит, я должна… Я должна говорить правду, я должна держать удары, когда речь идет о моих учениках, я должна смотреть прямо, не в пол, и в моих глазах ученики должны читать, как я их уважаю, ценю – люблю. Как я ими горжусь.
Дождик все капает. Но никто на улице не бросается врассыпную. То ли, поняв, что уже промокли, люди перестали бояться холодных струй, то ли дождь стал мельче. Раскольников разорвет отношения с Лужиным и заставит сестру забыть о нем. Хищника нет, и лужи скоро высохнут. А монолог об Учителе звучит в душе бесконечно. Жаль, что не диалог…